Нелли Шульман - Вельяминовы – Время Бури. Книга первая
– Она…, девочка…, не выживет, врачи сказали. Ты ее спас, однако она долго на холоде была. Она все равно умрет, Питер…, – охнув от боли, мужчина забрал у кузена сигарету.
– Тебе нельзя, у тебя…, – всхлипывая, сказал Стивен.
– Я сам разберусь, что мне можно, а что нельзя…, – Питер затянулся, – говоришь, Джон здесь…, – кузен кивнул, – позови его, и пусть мне организуют телефон. Приведи врача, возвращайся к девочке. Она должна знать, что ты рядом, что отец всегда будет с ней…, – кузен, послушно, вышел. Питер потратил четверть часа, убеждая доктора ввести ребенку дозу пенициллина:
– Профессор Флори сам это сделает…, – наконец, вздохнул мужчина, – я его лично попрошу. Я знаю, что пациент, которого лечили пенициллином, умер, я присутствовал в госпитале. Он был взрослым человеком, им нужны большие дозы. Флори, все равно, хотел начать программу испытания с детей…, – врач, хмуро, отозвался:
– Это ребенок, а не мышь, мистер Кроу. Нельзя, чтобы….
– У нее температура в сто четыре градуса, – Питер заставил себя сдержаться, – вы говорите, что она не доживет, до утра. Ее отец подписал разрешение на лечение новым препаратом. Что вам еще надо…, – он велел себе не ругаться, – рискните, иначе дитя умрет…, – врач поднялся:
– Ладно. Но пусть профессор Флори сюда приедет. Он создавал пенициллин. Он рассчитает нужные дозы…, – Питер позвонил Флори домой. За профессором отправился Джон, в сопровождении полицейского эскорта, расчищающего дорогу. От Лондона до Оксфорда было сто миль, в обе стороны. Его светлость и Флори появились в госпитале ровно через полтора часа.
Питер полулежал, держа чашку с кофе. Его сварили премьер-министру, но Черчилль велел принести еще одну чашку. Заметив взгляд Питера, он отодвинул портсигар:
– Курить я тебе не дам. Я разговаривал с твоим лечащим врачом. До лета тебе курить нельзя, пока легкое не восстановит работу…, – Питер смотрел в усталое, побледневшее, лицо премьер-министра. Черчилль стоял у полуоткрытой форточки, дымя сигарой, разглядывая почти опустевший двор.
Питер старался не думать о матери. Он не хотел вспоминать знакомый запах сандала, добрые, лазоревые глаза, в легких морщинках, едва заметную седину, на каштановых висках. Мать рано поседела, после смерти отца, на первой войне, но красила волосы. Питер заметил седину прошлой осенью. Леди Кроу отмахнулась:
– Нет времени, с налетами. На предприятиях я часто в брюках и косынке, а кабинету министров все равно, как я выгляжу…, – осенью мать сфотографировали у станка. Женщина, заменившая на рабочем месте сына, показывала леди Кроу, как делать корпус, для снаряда. Они носили комбинезоны, и широко улыбались:
– Надо снимок в кабинет повесить …, – напомнил себе Питер, – рядом с портретами, бабушки, прабабушек. Мама, мамочка…, – на той стене у него было свадебное фото родителей, и снимок деда и прабабушки, на борту «Титаника», перед отплытием.
– Мама внуков хотела…, – Питер тяжело, болезненно, вздохнул. Черчилль резким движением потушил сигару о блюдце:
– Я знаю, что ты мне хочешь сказать, мальчик…, – прибавил он, – знаю. Я бы, на твоем месте, тоже в армию рвался. Но я на своей должности, ты на своем посту, и мы все солдаты. Даже эта девочка…, – премьер-министр коротко улыбнулся, – леди Кроу, которой и дня не исполнилось. Если все пройдет удачно, – Черчилль, грузно опустился на табурет, – нам понадобится много пенициллина. Для госпиталей, для Северной Африки…, – Питер открыл рот. Черчилль поднял руку:
– Наладишь производство, и я тебя отпущу. Иди лейтенантом, в пехоту, в танковые войска, как твой родственник…, – дверь скрипнула. Джон засунул черную беретку танкиста в карман кителя. Герцог улыбался:
– Сто градусов и падает дальше. Леди Кроу поела. Флори с ней. Он Стивена спать отправил. Сэр Уинстон…, – Джон замялся, – разрешите отлучиться. Я миссис Клару домой отвезу…, – объяснил он, глядя на Питера,– а ты тоже спи, ты ранен…, – Черчилль кивнул.
– Надо Клару и детей на лето в Мейденхед отправить, – решил Питер, – а с девочкой все будет хорошо. Стивен, наверное, ее Густи назовет. А я свою дочь Юджинией…, – Черчилль погладил его по голове:
– Все, мальчик, все. Поплачь, теперь можно…, – теперь, действительно, было можно. Питер всхлипывал:
– Мама, мамочка…, – Черчилль держал его за руку. Он смотрел в окно, на яркую луну, над крышами Уайтчепеля, на черные силуэты патрульных самолетов. В открытую форточку слышались удары церковного колокола, неподалеку. Премьер-министр вспомнил:
– Не спрашивай, по ком звонит колокол. По тебе, всегда по тебе…
Он провел ладонью по лицу:
– Что Джон говорил? Гитлер будет воевать с русскими. Сталин ему верит, до конца. Вор у вора дубинку украл, Юджиния мне объясняла пословицу. Нам он не верит…, – Черчилль усмехнулся, – но придется. Никто другой ему не поможет. Хотя бы оружием, на первое время. Гитлер не сломит Россию, никогда…, – раскурив сигару, он посмотрел в лазоревые глаза Питера:
– У него отец был русский…, – Черчилль достал из кармана пальто платок:
– Следующим летом пойдешь в армию, обещаю. Но сначала покажешь мне новый фармацевтический завод, в Ньюкасле…, – он сунул под нос Питеру склянку со знакомым очерком летящей птицы, и буквами, «К и К», – и партии пенициллина, с твоей эмблемой…, – Питер вытер лицо:
– Покажу, сэр Уинстон. Спасибо…, – он впервые почувствовал, как устал. Врач, робко, заглянул в палату, Черчилль поднялся: «Выздоравливай».
Проводив его глазами, Питер велел себе заснуть:
– Надо похоронить, всех. Надо вернуться на север, нанять еще химиков. У меня есть список, от профессоров, в Кембридже и Оксфорде, выпускников этого года. Но все в армию хотят…, – Питер задремал, неспокойно, чувствуя боль в спине. Он видел серое, низкое небо, слышал грохот артиллерии, под ногами скользил растоптанный, грязный снег. Издалека доносился рев танковых моторов, свистели снаряды.
– Это не Северная Африка…, – удивился он, падая в снег, накрывая голову руками. Черепичная крыша какой-то церквушки взлетела вверх, в небо поднимался столб дыма, по стенам полз огонь.
– Нет! – Питер рванулся вперед, забыв про обстрел, слыша плач ребенка. Звонил колокол, снаряд разорвался почти у его ног, голова стала легкой. Он погрузился в темноту.
Мейденхед
На огромном, старом дубе, у ограды кладбища распускались первые листья. Дерево будто окутала зеленая фата. Пахло свежей травой, под склоном холма, поблескивала Темза. Серые стены церкви святого Михаила обросли мхом, внизу, где надгробные камни подступали к входу. Над старой, черепичной крышей, вились птицы.
Джон стоял, в штатском, траурном костюме, за оградой кладбища, глядя на спины кузенов. Питер тоже был в трауре, Стивен повязал на рукав мундира черную ленту. Герцог обернулся на дорогу, ведущую к усадьбе. Они приехали на похороны, и сегодня отправлялись обратно, по рабочим местам, как думал Джон.
Из Блетчли-парка сообщили, что Монахиня пока не вышла на связь, но герцог не беспокоился. Рандеву в Фужере назначили на следующую субботу, а сегодня была среда. В любом случае, Монахине запрещалось пользоваться радиопередатчиком, до тех пор, пока она не оказалась бы на базе отряда. На встрече после Рождества Мишель объяснил Джону, что они обретаются в местах, где, когда-то, сражались силы генерала де Шаретта.
– Предок Теодора у него инженером служил, – коротко улыбнулся Мишель, – Теодор у нас тоже взрывными работами заведует. Впрочем, старый лагерь де Шаретта слишком близко к Ренну. Мы дальше на северо-запад отошли. В охотничьем доме все в порядке. Коллекции наши, в подвале, хорошо спрятаны, но не стоит рисковать, болтаясь рядом с городом…, – Джон поинтересовался судьбой картин Лувра. Густи, в Блетчли-парке, рассказала ему о шахтах Саксонии, где нацисты собирались прятать сокровища. Мишель помрачнел:
– Я знаю об этом плане. Джоконды, или Венеры Милосской им не найти, а Гентский алтарь, я думаю, нам придется долго искать, после победы, – добавил Мишель.
– После победы…, – Джон оставил кузенов у свежих могил.
Леди Юджинию похоронили на участке Кроу, неподалеку от камня, погибшим на морях, где были высечены имена ее родителей и бабушки. Она лежала рядом со своим дедом, Питером Кроу. Джон вспомнил надпись:
– Он был светильник, горящий и светящий. Питер с моим прадедом в том взрыве погиб, на Ганновер-сквер…, – на камне темного гранита, покойный отец Джона, добавил строчку о пропавших леди Джоанне и Вороне:
– Констанцы там нет. Стивен не говорит о ней, не хочет вспоминать. Слишком больно…, – он тоскливо посмотрел на церковь. Тони была атеисткой, но Джон всегда молился за нее, и Уильяма, прося, чтобы они оказались в безопасности.
– Тони напишет, – успокоил он себя, – непременно. Хотя год прошел, она бы могла много раз написать…, – Джон понимал, что дядя Джованни, рано или поздно, узнает, где находится дочь:
